Война

Арт-группа "Война" известна давно; у кого-то вызывает восхищение, поднимая с поверхности бессознательного бурлящую кашу иррационального бунта войны "всех против всех", у кого-то не соответствует внутреннему лелеемому с младенческой кроватки мирку, у кого-то вызывает просто по-детски чистый смех. Вот статейка которая, возможно, изменит некоторые обывательские представления о арт-группе; правда, не решаюсь сказать в какую сторону: http://rusrep.ru/article/2011/04/06/war/
Кстати есть пару слов и про тему "лже-искусства" недавней темы.

Вот чуток копипасты:
- Я не против существования всего того, о чем мы сейчас говорим, - замечаю я, - я лишь не хочу называть это искусством.
- Потому что смотрите со свалки со своей, - говорит Воротников, и активисты поддерживают его презрительными смешками в мой адрес. – И на вашей свалке – отели, курица…
- Курица как раз у вас. А на моей свалке – ну, Ван Гог, например. Мне это нравится.
- Нельзя из искусства делать коробочку, - говорит Коза, - оно же развивается.
- Да и когда вы видели Ван Гога? – презрительно спрашивает Воротников.
- Да вот иногда спускаюсь со своей свалки, и еду… в Амстердам…
- Один раз, два раза в жизни? А я живу в культуре двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю.
- А я уношу с собой впечатление и сохраняю его надолго.
- Это – неправильно, - говорит Коза.
- В любом случае, глядя на х… на мосту, я ничего не чувствую.
- Потому что вы вырываете его из контекста, - говорит активистка, которая фыркала громче всех. Только сейчас я замечаю у нее в руке букет цветов, смотрю на него и пытаюсь вообразить тот контекст, о котором она говорит. – Это, как поэзия, если ее вырвать из контекста, она перестанет быть поэзией. Поэзия вам нравится как интеллигенту.
- Интеллигенция – это не про нее, - гордо сообщает Воротников, имея в виду меня, и я понимаю, что заехала в разговоре совсем не туда, и сейчас начнется коллективное чморение меня. Мою тревогу усиливает активист, вернувшийся из коридора с вазочкой полной вафлями. Я представляю лицо администратора отеля, и нервно дергаюсь на стуле.
- А кто – интеллигенция? – спрашиваю.
- Интеллигенция – это люди, которые сейчас борются с ментами. Каждый день проводят акции – сжигают машины, банкоматы. Вот она – интеллигенция, - сообщает Воротников, и я с облегчением вздыхаю. Нет, интеллигенция – это точно не про меня.
- И вы думаете, это единственный способ бороться с тем, что не нравится?
- Нет, способ – это зарабатывать себе бабки статьями. Если бы вы эти бабки отдавали...
- Простите, а жить я на что буду? – интересуюсь просто из вежливости.
- Идите воруйте! – восклицает Воротников. - То, что вы тратите на себя деньги, зная, что они кому-то нужнее чем вам… это этический нонсенс!
- А кому ж они нужнее, чем мне?
- Вы – старуха? У вас ног нет? – спрашивает он, а я даже рукой отмахиваюсь от таких предположений. - Есть люди, которым они нужнее. А если вы их продолжаете зарабатывать и тратить на то, чтобы покушать и на отели, вы уже не интеллигент. Интеллигенция в России зародилась тогда, когда аристократ начал сравнивать себя с народом и говорить: «Ой! Там же тоже люди! И эти люди лучше меня». А вы продолжаете покупать свой дорогой шампунь, - расходится Воротников, а я лихорадочно пытаюсь припомнить, что еще он видел в моем туалете, кроме дорогого шампуня, - замороженные тушки! Писать статьи! Отдавать их Виталику Лейбину, а он вам – пятьсот баксов за это! Это вообще не про жизнь!
- Да оставьте нашего Виталика в покое! – зачем-то ору я, а потом потише говорю, чтобы их позлить. – Как не про жизнь? А вы представьте, какое это удовольствие – берешь в руки денежки, едешь в Амстердам, там, знаете, возле музея Ван Гога есть такая улочка, заполненная бутиками, и покупаешь себе маечку за… - хочу сказать «за пятьсот долларов», мною полученных от Виталика Лейбина, а потом спрашиваю себя: «да чего мелочиться?», - за тысячу евро и носить ее…
Я делаю паузу. И они тоже держат паузу.
- Мы сейчас не про удовольствие, мы про моральное право, - говорит Воротников. – У вас есть моральное право? – спрашивает он меня таким тоном, каким, наверное, Раскольников спросил бы старуху процентщицу, не стукни он ее так быстро топором по голове.
- Да, раз я эти деньги заработала, то право у меня есть.
- А потом вы удивляетесь, когда эту ситуацию называют фашизоидной. Вы либерал, а либералы сейчас – фашисты. Зачем? – спрашивает он, и я сразу понимаю, что он – про маечку.
- Красиво… - вздыхаю я.
- Вы извращены деньгами, - говорит он, и мне хочется захохотать. - Вы - извращенка. Зная, что гибнут люди, что дети...
- Да, все зная, все ведая... – вздыхаю. Но вдруг я понимаю, что Воротников так реагируя на мои слова, по крайней мере, пытается быть честным, а я – нет – все, что я говорю, только для того, чтобы их завести.
- Воровать в супермаркете – это единственный способ донести до работающих там, что им там не место. С них надо вычитать, чтобы они задумались: «А на х… я здесь жизнь свою трачу?», чтобы они бросали супермаркет и шли бандитами на баррикады.




- В тюрьме нам тоже предлагали несуществующие ситуации, - говорит Воротников. – У вас же нет коз.
Они верят в то, что у меня есть маечка за тысячу евро, и не могут поверить в то, что у меня есть козы…
- Вы только свою позицию рассматриваете, как единственно правильную, - говорю я.
- Не как единственно правильную, а как единственно работающую. Мы же вас терпим, а нас не терпят, нас за нашу позицию кидают в темницу.
- Да вас не за вашу позицию кидают в темницу! Если бы вы имели свою позицию, это одно дело. Но вы какую-то свою позицию обставляете тем, что нельзя, тем, чего не делают. И еще вы всё, - а я имею в виду критику, - агрессивно воспринимаете.
- Потому что культура действует императивно. Она не спрашивает – ой, а можно я здесь черный квадрат нарисую.
- Вы можете рисовать квадрат где угодно, но только не на моей стене.
- У вас нет стены! Алле! Вы сюда, как пришли, так и уйдете. У вас нет ничего, опомнитесь. Все, что у вас есть, это все, что вам дали. И вы на своих коз имеете такое же право, как и я!




- Иногда читаю что-то, могу заплакать… - говорит он голосом, из которого почти ушла агрессия и бравада. – Сейчас постараюсь вспомнить случай не придуманный… Я читал правила внутреннего распорядка в следственном изоляторе, и там было написано, что прогулочные дворики для матерей с детьми, содержащихся в следственных изоляторах, должны оборудоваться песочницами, кустами. И время прогулки должно ограничиваться – для обычного зека это – час, для малолетки – два часа, а для матери с ребенком до трех лет – время прогулки не ограничено, но выйти на прогулку можно только один раз. Из-за этого я расплакался.
- Ты плакал? – спрашивает Коза.
- У вас по-прежнему мир делится на белое и черное? – спрашиваю ее, и она кивает.
- Он и должен делиться, - говорит Воротников. - Поймите, художник - он же не объективный человек. Он должен занимать ситуации, которые обыватель может себе позволить обойти. А вы хотите в нас увидеть людей.
- Да, хочу.
- А художник – не совсем человек, он заранее занимает ситуации проигрышные. Он работает в идеальном пространстве, с идеальными конструкциям. И сам метод художественной работы – это ставить себя в идеальные ситуации, а идеальные ситуации проигрышные, потому что они нереальные. Вот... И эта ситуация идеальная, когда надо делить мир на белое и черное. Да, в жизни это не так, но мы сейчас работаем не в жизни, а в художественном поле, - объясняет Воротников, а я хочу возразить, что живут-то они в жизни и воруют во вполне реальных супермаркетах, и наказание могут получить реальное, но я не перебиваю – нет смысла. Рыба уплывет еще дальше, разговор затянется, меня, в который раз, назовут фашизоидкой, а я уже составила свое мнение о «Войне», и в этом мнении нет ни черного, ни белого. Но, пожалуй, нет и того цвета, который оскорбил бы их больше всего – серого нет. – В художественной жизни деление на полутона – это потеря, - продолжает Воротников. - Вот по поводу моральной позиции – имеешь право, не имеешь права… Да, эта позиция идеальная, но только в этой позиции художнику имеет смысл существовать, и у художника есть шанс что-то подвинуть, изменить. Если он будет обывателем, ничего у него не получится. Когда художник занимает обывательскую позицию, он перестает существовать, он занимается художественным промыслом, может быть, карьерой, называет это профессией, но это уже не художественная работа. А журналист может себе позволить полутона, - разрешает мне он.